Близкие поневоле
Близкие поневоле
Белые ночи, разводные мосты, вечные дожди и коммуналки — базовый туристический багаж знаний о Санкт-Петербурге. Если белые ночи длятся всего несколько недель в году, мосты разводят исключительно в период навигации, а дождливых дней чуть больше 150, то коммунальные квартиры — это реальная жизнь многих петербуржцев 365 дней в году. Коммуналки в Питере дело привычное и, более того, до сих пор себя не изжившее. По данным пресс-службы Жилищного комитета городской администрации, целевая программа по расселению коммунальных квартир действует в Петербурге с 2008 года, но до сих пор 229 тыс. семей делят кров с посторонними людьми.
Английская набережная, 44. Старинный особняк. Фасад, украшенный двенадцатиколонным портиком, выделяет здание среди других, стоящих по соседству. Если бы не это архитектурное решение, можно было бы и мимо пройти, засмотревшись на Неву. Находу рассматривая колоны, пропускаю вход — возвращаюсь на пару метров назад, толкаю вперед массивную дверь: с шумной набережной попадаю в безлюдный вестибюль.
Только «Венера, снимающая сандалию» одиноко стоит на мраморной парадной лестнице. «Глаза и уши Екатерины II» — так говорили про хозяина этого особняка — графа Николая Петровича Румянцева, 15 лет выполнявшего дипломатические поручения императрицы в Европе. Граф на протяжении всей своей жизни собирал памятники русской истории и культуры. Его последней волей было открыть в особняке публичный музей. Позже на фронтоне здания появились слова Николая Петровича: «На благое просвещение».
Подхожу к окошку продажи билетов, достаю телефон, чтобы оплатить, но девушка, сидящая по ту сторону, обрывает: «У нас не прикладывается». Пока я разбиралась с терминалом, к нам подошла смотрительница музея. Поворачиваюсь к ней лицом и победно показываю свой билет. Смотритель — хрупкая пожилая дама. Несмотря на жару, она стоит в теплом свитере и мило улыбается. Невольно вспоминаешь свою бабулю. «Идите за мной», — роняет она и ловко, зная особняк как свои пять пальцев, проводит меня к началу выставки. Поднимаясь по парадной лестнице, ловлю себя на странном ощущении, будто иду по горизонтали, а не поднимаюсь. Опускаю глаза на мрамор и понимаю, что всё дело в ступеньках — они невысокие. Приходится подстроить шаг, чтобы не переступать сразу через несколько.
Затем взбираемся на еще одну лестницу, на этот раз — резную дубовую. После проходим залы с экспозицией, посвящённой двадцатым-тридцатым годам прошлого столетия. Дама достает связку ключей, пару движений — и я оказываюсь на самой обычной лестничной площадке. Не понимая, как это произошло, вопросительно смотрю на музейного сотрудника. В ответ на мое недоумение (я, наверное, не первый такой посетитель) она рассказала, что во времена Империи в этой части здания жили слуги графа. Подходим к очередной двери. Она открывает её и первое, что бросается в глаза, длинный узкий коридор. Сразу понимаешь, что находишься в коммунальной квартире: четыре изолированные друг от друга комнаты и помещения общего пользования. Атмосферу дополняет музыкальное сопровождение: из кухни доносится советский гимн.
Выставка «Коммунальный рай, или близкие поневоле» рассказывает о жизни ленинградской коммунальной квартиры, охватывая несколько десятилетий с двадцатые по восьмидесятые годы. Каждая комната представляет через своего хозяина определенную эпоху жизни советского мегаполиса: тут и «уплотненная» в двадцатых годах бывшая хозяйка квартиры, семья рабочих, перебравшихся в тридцатых-пятидесятых из деревни в город для работы на заводе, неформал-шестидесятник и художник, представитель ленинградского андеграунда восьмидесятых.
Первая и самая большая комната занята хозяйкой. Тут старинная мебель, зеркала и даже кофейный столик. «Буржуазные» атрибуты быта вынуждены неестественно тесниться в этой комнатке — после постановления 1928 года Совнаркома СССР «О порядке самоуплотнения жителей больших городских квартир». До этого момента она была единоличной хозяйкой всей квартиры, а после ей осталась только одна комнатка, в остальные стали заселять совершенно ей незнакомых людей. В её комнате еще чувствуется манерность дореволюционной эпохи.

Мне потребовалось всего три шага, чтобы попасть в следующую комнату. Здесь жила целая семья: деревянные игрушки и детские стулья говорят сами за себя. Их обитель куда скромнее и проще: мебели значительно меньше, вместо фарфора — глиняные горшки и кувшины, на стене — ковер, чтобы уменьшить слышимость. В годы первой пятилетки (1929−1933 годов) население Ленинграда увеличилось более чем на миллион. Вчерашние крестьяне переезжали в крупные города из деревень для работы на предприятиях, пополняя рабочий класс. Вчерашние же дворяне называли их высокомерно «приезжими».
Вновь делаю три шага и переношусь на двадцать лет вперед — в середину пятидесятых. Эта комната принадлежит «неформалу» времен Хрущевской оттепели, всё увешано плакатами зарубежных исполнителей, начиная с «короля рок-н-ролла» Элвиса Пресли и заканчивая британцами Uriah Heep и Pink Floyd. Творчество и музыка играли огромную роль в жизни обитателя этой комнаты — чего стоит проигрыватель пластинок и пленочная фотокамера. Это самое маленькое помещение, но при этом в нем свободнее всего дышится. Только в этой комнате нет занавесок. Думаю, это неслучайно — их отсутствие и полуоткрытая форточка намекают на свободу.
«Чужая кастрюля», А.Баженов
«Крокодил», 1959 г.
Делаю один шаг и останавливаюсь в коридоре. Здесь висят карикатуры из журнала «Крокодил» на тему коммунальной жизни. Работы «Чужая кастрюля» и «Ну что нового слышно?» высмеивают два порока жителей советских коммуналок: странное безразличие к людям, с которыми живёшь под одной крышей, и подслушивание. Но так было не всегда и не во всех квартирах. Ко мне подошла работница музея: «При социализме подлости было мало — ругались из-за житейской ерунды, а потом сразу же мирились, всякое бывало… Можно было спокойно уехать на несколько дней, ничего не говоря соседям. Легко и просто жилось без денег, а сейчас кругом большие деньги, можно ещё и на улице оказаться».
«Ну что слышно?», Евгений Щеглов
«Крокодил»
Последнее жилое помещение занимал художник-нонконформист. Захожу внутрь, чтобы лучше рассмотреть: творческий беспорядок, лежащие на полу работы и криво висящая фотография на стенке шкафа. Легкая небрежность и полное отсутствие излишеств. Неофициальное художественное искусство не признавалось властью, поэтому не могло открыто демонстрироваться миру. Запирая искусство в четырех стенах, художник работал «в стол», не рассчитывая на признание и гонорары. Такие маленькие комнаты-мастерские были оплотом не только личной свободы, но и творческой реализации.

Из-за моей спины раздался тихий голос сотрудницы музея. «Да, художники — особые люди: они не придавали значения ни одежде, ни мебели, ничему. У них все было сосредоточено только на работе. Ему было без разницы, какой у него диван». Во всех других комнатах и вправду стоят кровати.
Последние три шага — и я попадаю на кухню. Теперь уже ясно слышно «Да здравствует созданный волей народов, единый, могучий, Советский Союз». Теснятся примусы, кастрюли, красные жестяные миски в белый горох, утюги. На одной из полок стоят две фарфоровые баночки, на которых значится «ПерецЪ» и «ТминЪ» — дореволюционная кухонная утварь бывшей «буржуа».

 Иду от кухни до входной двери по длинному коридору и вспоминаю. Шаг: «Мама рассказывала, что она с родителями жила на Лесной до начала девяностых в восьмикомнатной коммунальной квартире». Ещё шаг: «Папа с родителями жил в трехкомнатной коммунальной квартире». Останавливаюсь. Часто можно услышать фразу «Все мы вышли из гоголевской шинели». Я же для себя поняла, что все петербуржцы в какой-то степени «вышли» из коммунальных квартир. И я тоже.
Ксения Максимова
Текст, фото, дизайн, верстка